Поделка на тему символика россии: Государственные символы Республики Башкортостан

Концепция постмодернизма в незападных культурах в последнее время яростно обсуждается. В частности, может ли вообще существовать постмодернизм за пределами западной культуры, и если да, то есть ли один постмодернизм, общий для США, Франции, Германии, Польши, России, Японии и так далее? Или разных постмодернизмов столько же, сколько и национальных культур?

За последние два-три года эта дискуссия развернулась и в России.Еще в конце 1980-х «постмодернизм» все еще был довольно экзотическим термином, который служил интеллектуальным интеллектуалам своего рода шибболетом. Однако очень быстро это стало клише, которое можно было повторять почти в каждой критической статье. Судя по частоте его провозглашения, можно подумать, что постмодернизм стал самым массовым и активным движением в современной русской литературе. Процитируем одного влиятельного молодого критика:

. . . Сегодня постмодернистское сознание, продолжая свое успешное и улыбающееся расширение, остается, вероятно, единственным живым эстетическим фактом во всем «литературном процессе».«Сегодня постмодерн — это не просто мода, он составляет атмосферу; кому-то это может нравиться или нет, но только он сейчас действительно актуален … / это / является наиболее жизненно важной, наиболее эстетически актуальной частью современной культуры, и среди его лучших примеров есть просто отличная литература.

Более того, несколько конференций в Москве теперь были посвящены исключительно постмодернизму, и многие из самых прогрессивных критиков и писателей России теперь клянутся этой священной концепцией.

На ум приходит лишь еще один пример такого единодушного общественного энтузиазма, вдохновленного литературной концепцией: официальное провозглашение и утверждение «социалистического реализма» в 1934 году как единого всеобъемлющего метода всей советской литературной практики. Я попытаюсь показать, что эта параллель не произвольна: то, что называется постмодернизмом в современной России, является не только ответом на его западный аналог, но также представляет собой новую стадию развития того же художественного менталитета, который породил социалистический реализм.Кроме того, оба этих движения, социалистический реализм и постмодернизм, на самом деле являются компонентами единой идеологической парадигмы, глубоко укоренившейся в русской культурной традиции.

Я надеюсь, что мои предложения будут поняты не как строгие теории, а скорее как свободные гипотезы, которые могут оказаться особенно актуальными для понимания беспокойного состояния современной постсоветской культуры, которая сама находится в очень гипотетическом переходном периоде.

1.

Я сознательно назвал эту статью в честь известного произведения Николая Бердяева « Истоки и смысл русского коммунизма » ( Истоки и смысл русского коммунизма , Париж, 1955).Коммунистические учения пришли в Россию из Западной Европы и поначалу казались совершенно чуждыми этой отсталой, полуазиатской стране; однако Россия оказалась первой страной, которая попыталась применить эти учения в мировом масштабе. Бердяев убедительно показал, что коммунизм был тесно связан со всем «общинным» духом российской истории, уходящим корнями в глубь веков, задолго до того, как марксизм стал известен где-либо в стране.

На мой взгляд, тот же парадокс относится и к проблеме русского постмодернизма.Как явление, которое кажется чисто западным, в конечном итоге обнаруживает свою длительную близость с некоторыми принципиальными аспектами русских национальных традиций.

Среди различных определений постмодернизма я бы выделил наиболее важным создание реальности как серию правдоподобных копий, или то, что французский философ Жан Бодрийяр называет «симуляцией». Другие черты постмодернизма, такие как исчезновение всеобъемлющих теоретических метанарративов или устранение противопоставлений между высоким и низким, элитарной и массовой культурой, по-видимому, вытекают из этого феномена гиперреальности.Модели реальности заменяют саму реальность, которая становится невосполнимой.

Действительно, более ранние преобладающие движения в западной культуре двадцатого века, такие как авангардизм и модернизм, имели тенденцию быть элитарными в том смысле, что они противопоставляли себя реальности массового общества либо из-за своего отчуждения от него (в случае модернизм) или потому, что они стремились преобразовать его в революционных целях (в случае авангардизма). Что касается метанарративов, таких как марксизм и фрейдизм, их главная цель состояла в том, чтобы разоблачить иллюзии или идеологические извращения сознания, чтобы раскрыть подлинную реальность материального производства, в случае первого, или либидозную энергию, для последнего. .Однако как только само понятие реальности перестало действовать, эти метанарративы, апеллировавшие к реальности, а также элитарные искусства, которые ей противостояли, начали ослабевать.

Авторитет принципа реальности служит основой великих традиций западной философии, науки и техники и, таким образом, может считаться краеугольным камнем всей западной цивилизации. Согласно этому принципу реальность следует отличать от всех продуктов человеческого воображения, и можно использовать практические средства для установления истины как формы соответствия между культурными концепциями и реальностью.Наука, технология и даже искусство стремились разрушить различные субъективные иллюзии и мифологические предрассудки, чтобы достичь сущности реальности с помощью объективного познания, практического использования и реалистичного подражания соответственно. Последние великие метанарративы западной цивилизации, Маркс, Ницше и Фрейд, все еще охвачены этой одержимостью фиксацией реальности, поскольку они неустанно пытаются демистифицировать все иллюзорные продукты культуры и идеологии.

Однако в течение двадцатого века неожиданный поворот превратил эти весьма реалистичные и даже материалистические теории в их собственные противоположности. Хотя марксизм, фрейдизм и ницшеанство апеллировали к реальности как таковой, они одновременно создали свои собственные идеологизированные и эстетизированные версии реальности, а также новые изощренные инструменты политического и психологического манипулирования. Сама реальность исчезла, уступив место этим утонченным и провокационным теориям реальности и, более того, практическим способам ее создания.Теперь, в конце двадцатого века, мы производим саму объективность, а не просто отдельные объекты.

Другими словами, то, что мы сейчас видим как реальность, является не чем иным, как системой вторичных стимулов, предназначенных для создания ощущения реальности, именно то, что Бодрийяр называет «симуляцией». Несмотря на любые видимые сходства, симуляция противоположна тому, что понималось как «имитация» в эпоху Возрождения или Просвещения. Подражание было попыткой представить реальность как таковую, без субъективных искажений.Моделирование — это попытка заменить реальность теми образами, которые на кажутся на более реальными, чем сама реальность.

Создание реальности кажется новым для западной цивилизации, но оно регулярно осуществлялось на протяжении всей российской истории. Здесь идеи всегда имели тенденцию заменять реальность, начиная, возможно, с князя Владимира, который принял идею христианства в 988 году нашей эры и начал внедрять ее в огромной стране, где до того времени она была практически неизвестна.

Петр Великий повелел просвещать Россию и активно внедрял такие нововведения, как газеты, университеты и академии. Эти институты возникли в искусственных формах, неспособных скрыть свою преднамеренность, вынужденный характер своего происхождения. По сути, мы имеем дело с симулятивным или номинативным характером цивилизации, состоящей из правдоподобных ярлыков: это «газета», это — «академия», это — «конституция», ни одна из которых не выросла естественным образом. из национальной почвы, но был имплантирован сверху в виде гладко остриженных веточек в надежде, что они могут пустить корни и прорасти.Слишком многое в этой культуре происходило из идей, схем и концепций, которым подчинялась действительность.

В своей книге Россия в 1839 году маркиз де Кюстин описал симулятивный характер русской цивилизации, в которой план, предыдущая концепция, более реален, чем производство, вызванное этим планом.

У русских есть только названия для всего, а на самом деле ничего. Россия — страна фасадов. Прочтите этикетки — у них есть «общество», «цивилизация», «литература», «искусство», «науки» — но на самом деле у них даже нет врачей.Если вам довелось вызвать русского врача из своего района, вы можете заранее считать себя трупом. . . Россия — это империя каталогов: если пролистать названия, все кажется прекрасным. Но. . . откройте книгу и обнаружите, что в ней ничего нет. . Сколько городов и дорог существуют только как проекты. Что ж, вся нация, по сути, не что иное, как плакат, наклеенный на Европу. . .

Эту негативную реакцию можно приписать предубеждениям иностранца, но Александр Герцен, например, считал, что де Кюстин написал увлекательную и умную книгу о России.Более того, не меньший приверженец национальных корней России, чем Иван Аксаков, один из самых искренних и ярых славянофилов XIX века, придерживался аналогичного взгляда на «Империю каталогов». Он признал понятия «преднамеренность» и «подделка» фундаментальными для своей родной цивилизации:

Все в нашей стране существует «как будто», ничто не кажется серьезным, подлинным; вместо этого все имеет вид чего-то временного, фальшивого, выставленного на показ — от мелких до крупномасштабных явлений.«Как будто» у нас есть законы и даже 15 томов свода законов. . . тогда как половина этих институтов на самом деле не существует, а законы не соблюдаются.

Кажется, что даже синтаксические конструкции комментариев де Кюстина и Аксакова совпадают: в первом говорится, что «у них есть общество … но на самом деле», а во втором замечается, что «у нас есть законы … тогда как в реальность … » Оба этих автора с диаметрально противоположных точек зрения указывают на «половинчатый» и химерический характер русской цивилизации.Для де Кюстина он недостаточно европейский; для Аксакова, недостаточно русский. Но результат тот же: показная, мошенническая природа цивилизации порождает внешние, поверхностные формы, лишенные как подлинного европейского, так и внутреннего русского содержания, и остается царством имен и внешних проявлений.

Эта цивилизация, целиком состоящая из имен, раскрывает свою природу в русском постмодернистском искусстве, которое показывает нам ярлык, удаленный от абсолютной пустоты. Концептуализм, например, преобладающее направление в русском искусстве 80-х — начала 90-х годов, представляет собой набор таких этикеток, набор фасадов, лишенных остальных трех сторон.

2.

Самым грандиозным симулякром, или «концептом», выражающим симулятивную природу русской цивилизации, был, конечно, Санкт-Петербург: город, воздвигнутый на «финском болоте». «Санкт-Петербург, самый абстрактный и продуманный / umyshlennyi / город во всем мире», — по словам Достоевского, который чувствовал, что реальность города целиком состоит из выдумок, замыслов, бреда и видений, вознесенных вверх, как тень над гнилой почвой, непригодной для строительства.

Неустойчивость была заложена в самое основание имперской столицы, которая впоследствии стала колыбелью трех революций. Осознание интенциональности и «идеальности» города, отсутствия твердой почвы, на которой можно было бы стоять, породило один из первых и самых гениальных литературных симулякров. По словам Достоевского:

Сотню раз среди этого тумана меня поражала странная, но назойливая задумчивость: «А что, если бы этот туман рассеялся и ушел наверх, неужели весь этот гнилой слизистый город прочь с ним, разве он не поднимется вместе с туманом и не исчезнет, ​​как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди него для красоты, я думаю, бронзовый всадник на его горячее дыхание, измученная лошадь? / Курсив добавлен./

Это видение могло только что появиться на холсте концептуального художника, мастера постмодерна, такого как Эрик Булатов или Виталий Комар и Александр Меламид. Современный русский концептуализм возник не из имитации западного постмодернизма, а из того же гнилого петербургского тумана «назойливой мечты» Достоевского. Для концептуализма недостаточно показать, что «зимний город», великолепно и гордо воздвигнутый на болоте, есть тень и призрак, скрывающие подлинную реальность самого болота: его плотно застывшее испарение.Многие современные русские реалисты — не «соцреалисты», а строго критические, вроде Солженицына — ограничиваются именно этой задачей: изобразить болото, в котором все мы живем, и доказать, что оно неумолимо привлекает всех. нас в его бездну только для того, чтобы снова разорваться — здесь в стихийных бедствиях, там в социальных катастрофах. С другой стороны, концептуалисты более эксцентричны; они не только показывают нам болото под испарившимся городом, но и вбивают в него священный фрагмент этого города, фигуру основателя, на лбу которого навсегда застыла монументальная, созидательная мысль.

Что оправдывает такую ​​концептуальную свободу, такой неуважительный юмор? Да уж, за красоту , думаю! Такова цель концептуальной эстетики: продемонстрировать полную реальность идеологических знаков в мире призрачных и аннулированных реальностей. Непреодолимый парадокс состоит в том, что памятник основателю находится на болоте, предшествовавшем городу, и переживет его. Разве это не архетипический феномен советской цивилизации, прославившейся в самых грандиозных проектах и ​​утопиях в истории человечества? Эти планы и идеи возникли из голов их создателей только для того, чтобы вернуться туда, отлитые из железа, бронзы или гипса, застывшие в тяжелую «мысль на лбу».«И реальность пронеслась мимо них, бешеная, как незамерзшая Нева, безумная, как Евгений, герой пушкинского« Медного всадника ». « Такая мысль у него на лбу! Какую силу он скрывает внутри! »Эти замечательные строки из повествовательной поэмы Пушкина, описывающие знаменитый памятник Петру Великому, подчеркивают парадокс: неодушевленный памятник может мыслить, , тогда как живой герой теряет сознание под его влиянием. идея, воплощенная в металле, подавляет и растворяет реальность.Бред рациональности, вакханалия сплошной организационной лихорадки, как органчик (органчик) в голове градостроителя (вспоминая сверхъестественного персонажа «Угриум-Бурчеева» в « Истории города Салтыкова-Щедрина»). Town ) — таков самовоспроизводящийся механизм концептуального творчества.

Тогда неудивительно, что призрак, блуждающий по Европе, как Маркс и Энгельс характеризовали коммунизм в первых строках «Манифест Коммунистической партии », прижился и стал реальностью в России.Эта страна оказалась особенно восприимчивой к ошибкам фантазий за настоящих существ.

После большевистской революции симулятивность реальности стала в России еще более явной. Вся общественная и частная жизнь была подчинена идеологии, которая стала единственной реальной силой исторического развития. Признаки новой реальности, которой так гордились советские граждане в тридцатые и пятидесятые годы, от массивной сталинской гидроэлектростанции на Днепре до решения Хрущева выращивать кукурузу и многочисленных автобиографий Брежнева, на самом деле были чистым идеологическим моделированием реальности.Эта искусственная реальность была призвана продемонстрировать превосходство идей над простыми фактами.

Коммунистические субботники в Советском Союзе были примерами гипер-событий, имитирующих «праздник труда» именно для того, чтобы стимулировать реальный труд. В Советском Союзе не признавался труд, кроме этого искусственного коммунистического энтузиазма, который якобы оправдывал идеи Ленина о «свободном труде». (Оба значения уместны в этой советской идиоме: «свободный» от эксплуатации, а также «свободный» с точки зрения того, что ему не платят.) Симуляция не является ложью, потому что последняя предполагает существование некоторой внешней реальности, которая может быть искажена или проверена. В случае советского общества реальность совпадала с теми идеями, которыми она описывалась; Таким образом, фактически он стал не чем иным, как созданием этих идей. Даже Солженицын не обнаружил каких-либо радикально новых реалий, потому что все в Советском Союзе прекрасно знали о существовании «врагов народа» и «социально чуждых элементов», которые были заключены в сталинские трудовые лагеря.Идеология не лгала, а просто воссоздала мир по своему образу и подобию. Поэтому идеологический образ этого мира не мог быть иначе как актуальным и правдивым. Идеология не лгала; это был сам реальный мир, который имел тенденцию исчезать и растворяться в идеологических знаках.

Таков концептуальный уклон самой советской действительности: по сравнению с названием, которое «идеально» обозначает определенное качество объекта, сам объект оказывается искривленным и находящимся в упадке.Наличие идеи колбасы противостоит отсутствию в ней настоящего мяса. Наличие плана изготовления противостоит отсутствию реального производства. Сыр или колбаса на Руси, далекие от материальных фактов, превратились в платоновские идеи. Концептуальное искусство играет на этом материальном опустошении концепций. Дмитрий Пригов, лидер современного российского концептуализма, написал в своем стихотворении об американском президенте Рональде Рейгане:

Рейган не хочет нас кормить

Ну да ладно, это действительно его ошибка

Это только там они верят

Ты должен есть, чтобы жить

Но нам не нужен его хлеб

Будем жить своей идеей.. .

И действительно, довольно долгое время идея хлеба была в России более питательной, чем сам хлеб. Мистическая нехватка некоторых материальных элементов, замаскированных под эффектную презентацию их идеальных аналогов: это русская загадка, проявляющаяся на всех уровнях, от повседневно-экзистенциального до социально-государственного. Даже если наличие хлеба позволяет определить «идею» данного магазина как «кондитерские изделия», сахара в нем все равно нет. В экономической системе есть производители и потребители, но отсутствуют промежуточные элементы между ними, составляющие рынок.«Минус-система», в которой жили россияне, возникла как бы с холста художника-концептуалиста, где имена и ярлыки демонстрируют собственную пустоту и бессмысленность. Дороги ведут к исчезнувшим деревням; села расположены там, где нет дорог; строительные площадки не становятся зданиями; домостроителям негде жить. Цивилизацию этого типа можно определить как систему со значимым отсутствием существенных элементов, «общество дефицита». Призраки здесь более реальны, чем реальность, которая сама становится призрачной.

В определении гиперреальности Бодрийяра,

. . . территория больше не предшествует карте и не выживает на ней. Отныне это карта, предшествующая территории — ПРЕЦЕССИЯ СИМУЛАКРА — это карта, которая порождает территорию, и если бы мы возродили / басню Борхеса сегодня, это была бы территория, осколки которой медленно гниют. карта. Это настоящая, а не карта, остатки которой существуют здесь и там, в пустынях, которые больше не принадлежат Империи, а являются нашими собственными. Сама пустыня реального .

Сегодня мы можем адресовать эту фразу «пустыня самого реального» непосредственно к тому, что осталось от Советского Союза. Эта страна изначально бедна не товарами, комфортом, твердой валютой, а самой реальностью. Все его недостатки и недостатки — лишь символы этой увядающей реальности; а сами символы составляют единственную сохранившуюся подлинную реальность.

Вспоминая потемкинские деревни более далекого прошлого России, нельзя не вспомнить их современную, постсоветскую адаптацию: явление, известное как «презентации» ( презентации ).Это слово было заимствовано в русский язык из английского примерно в 1990–1991 годах для обозначения церемонии официального открытия какого-либо государственного учреждения. Несмотря на то, что Россия беднеет и продолжает рушиться изо дня в день, такие праздничные «презентации» сейчас в моде. Биржа или совместное предприятие, политическая партия или новый журнал официально представляют себя ( презентируется ) избранной аудитории. В течение семидесяти лет все эти институты западной цивилизации были изгнаны из нашего общества, но теперь оно жадно поглощает их социальным вакуумом.Необходимость таких формальных открытий указывает на внутренние ограничения этих предприятий: они не исходят органически от национальной культурной почвы. Подавляющее большинство этих предприятий и ассоциаций рушится в течение нескольких недель или месяцев, не оставляя о себе никаких воспоминаний, кроме их великолепной презентации. Ни один из веселых участников таких пышных мероприятий, отмеченных длинными речами, икрой, бренди и устрицами, не засвидетельствовал бы, что объект их презентации доживет даже до следующего утра, но большинство полностью удовлетворены их включением в сегодняшнюю презентацию и ожиданием большего в грядущие дни.Вся жизнь общества становится пустой самопрезентацией. Фактически не создаются ни политические партии, ни предприятия, а скорее концепции партий и предприятий. Кстати, самая реальная сфера — экономика — моделируется даже больше, чем все остальные. И все же единственная область, в которой этот процесс моделирования может быть действительно полезен, — это культура, поскольку по своей природе она склонна «представлять», создавать образы.

Деревни князя Потемкина конца восемнадцатого века все еще могут считаться преднамеренным обманом, но никто не будет идентифицировать наши «презентации» конца двадцатого века ни как правду, ни как ложь.Это типичные симулякры, которые не претендуют на истинность и поэтому не могут быть названы обманчивыми. Таков переход от «имитации» к «симуляции», показанный на протяжении основных периодов российской истории. Даже советский режим старался поддерживать некоторые презумпции истины за своей явно симулятивной идеологической деятельностью, но теперь, когда коммунисты больше не у власти, никто не следит за событиями, и симулятивная природа цивилизации обнажена. Другое отличие состоит в том, что при коммунизме преобладала категория план , тогда как посткоммунистическое общество отмечает представление , подразумевая, что больше всего моделируется настоящее, а не будущее.«Презентация» в постсоветский период означает парадоксальное отсутствие присутствия, самой подлинной и осязаемой части реальности, которая окончательно растворяется в мире невозмутимых симулякров.

Подводя итог: на протяжении всей истории России реальность постепенно исчезла. Вся реальность языческой Руси исчезла, когда князь Владимир приказал ввести христианство и быстро крестил весь народ. Точно так же вся реальность Московской Руси исчезла, когда Петр Великий приказал своим гражданам «стать цивилизованными» и сбрить бороды.Вся реальность «царской» России растворилась, когда Ленин и большевики превратили ее в стартовую площадку для коммунистического эксперимента. Наконец, вся советская действительность рухнула за несколько лет правления Горбачева и Ельцина, уступив место новой, пока еще неизвестной системе идей. Вероятно, у идей капиталистической экономики и свободного предпринимательства сейчас есть хорошие шансы возобладать в России, хотя они снова остаются чистыми концепциями на фоне голодного и разоренного общества. Лично я уверен, что в конечном итоге Ельцину или другому руководителю удастся создать в России смоделированную рыночную экономику.Реалии всегда создавались в России в умах правящей элиты, но однажды созданные, они навязывались с такой силой и решимостью, что эти идеологические конструкции превратились в гиперреальности.

3.

Следует подчеркнуть, что концептуализм тесно связан не только с системой советской идеологии, но и с глубокими противоречиями российской религиозной идентичности в ее роли как среднего или промежуточного звена между Западом и Востоком.Россия расчистила путь посреди двух великих духовных систем, одна из которых исходит из эмпирической реальности и объясняет все кажущиеся иллюзии как свои собственные дела, а другая утверждает, что вся реальность иллюзорна, продукт, сплетенный из разноцветной пелены мира. Майя, которую нужно отбросить, чтобы открыть Абсолютное Ничто. Пришлось совместить эти две крайности даже ценой абсурда — парадокса русского религиозного призвания. Запад осознает свое призвание в формах культа и культуры, разработанных католицизмом и протестантизмом, в их позитивном понимании присутствия Бога и в совокупности земных сущностей, таких как общество, государство, семья, производство, искусство.Само собой разумеется, что все подрывные, оппозиционные движения, от романтизма до экзистенциализма, были направлены против этой позитивности, но, тем не менее, они только подчеркивают фундаментальный факт позитивной религиозности Запада. Восток, с другой стороны, развил самую точную религиозную интуицию Пустоты, определив высший смысл жизни в отказе от всех без исключения позитивностей и в приближении к Ничто, его свободе и вневременности.

Россия до сих пор не сделала выбора между этими глобальными системами или мировоззрениями, но вместо этого объединила их противоречия как в «ортодоксии» с ее отчуждением от мирской культуры, так и в «коммунизме» с его борьбой против «другого». Мир.«Православие претендовало на то, чтобы отложить все мирские занятия, чтобы стремиться к Царству Небесному, но на практике оно слилось с российской государственностью и превратилось в фактический синоним политической лояльности. С другой стороны, утопическая практика« коммунистического строительства », утверждал материализм как свой высший принцип, но на практике разрушал материю, снова и снова погружаясь в тот самый идеализм, который он так жестоко отвергал в теории. Эта закрытая система самоотрицания полностью сознательно разыгрывается в концептуализме, который, таким образом, проливает свет, по крайней мере частично, на тайну религиозного призвания России.

Я процитирую Илью Кабакова, ведущего художника и теоретика современного российского концептуализма, чье видение изображает его родную страну как огромный резервуар пустоты, который поглощает и растворяет все осязаемые составляющие реальности:

Каждый живущий здесь человек живет, независимо от того, живет ли он сознательно. или нет, на двух планах: 1. в плане его отношений с другими людьми и природой, и 2. в плане его отношений с пустотой. Как я уже сказал, эти два самолета находятся в оппозиции.Первая — это «конструктивная» сторона. Второе поглощает и уничтожает первое. На уровне повседневной жизни этот раскол, это раздвоение, эта фатальная несмежность 1-го и 2-го планов переживается как чувство всеобщего разрушения, бесполезности, дислокации и безнадежности во всем; что бы человек ни делал, строит ли он или берется за какую-то другую задачу, он во всем ощущает чувство непостоянства, нелепости и хрупкости. Эта жизнь на двух планах вызывает у каждого без исключения обитателя пустоты особый невроз и психоз.

Хотя Кабаков подчеркивает противопоставление «созидательного» и «деструктивного» импульсов в русской культуре, из его описания ясно, что они суть одно целое. Любой объект деконструируется в самом процессе его конструирования. В России «ничто» «выявляется не в своей изначальной и чистой,« восточной »пустоте, а как самоуничтожение позитивной формы, часто заимствованной с Запада. Бесполезность самой позитивности, которая, тем не менее, должна оставаться позитивной, чтобы чтобы снова и снова демонстрировать свою бесполезность, составляет основу российского религиозного опыта.Видимые утверждения скрывают недостаток содержания, отображая при этом внутренне иллюзорное качество. Цивилизация не поддерживается и не уничтожается, но остается свидетельством того, какой может быть цивилизация, когда ее нет: крупномасштабный, очень правдоподобный и впечатляющий симулякр цивилизации.

Потемкинские деревни появились в России не просто как политическая уловка, а как метафизическое разоблачение фальсификации любой позитивной культурной деятельности. Это своего рода внешний вид, который едва скрывает свою обманчивость, но также не разрушает ее каким-либо целенаправленным образом, поскольку майя должна быть уничтожена в восточных традициях.Скорее, он стремится сохранить подобие, которое он никоим образом не намерен обосновывать или восполнять. Промежуточный слой между «есть» и «не есть» образует грань, по которой скользит «волшебное паломничество» русского духа.

Промежуточное расположение этого религиозного опыта, между Востоком и Западом, создает полупризрачные конструкции позитивного мира, которые вечно стоят в лесах, и ветер беспрепятственно дует сквозь них, как вездесущие новые пригороды (новостройки) Москвы, которые поражают иностранцев лихорадочным размахом созидательной деятельности.Эти полуконструкции всем своим видом указывают на то, что они никогда не будут закончены, что они были предприняты даже не для того, чтобы прийти к завершению, а для того, чтобы пребывать в этом благословенном промежутке между «да» и «нет», существованием и небытием. -бытие в царстве застывшего мгновения. Это не пустота уже опустошенного места, такого как пустыня или пустошь, и не завершенность творческих начинаний, таких как башни или шпили, а именно вечное потенциальное и еще не строительство, «давно незавершенное здание». »( долгострой, ).Его стены и потолки столь же важны и бережны, как и недостатки и пустоты, которые можно увидеть между ними. Это не только типично «полуразрушенный» русский пейзаж, но и двойственность характера народа. Неявный девиз такой деятельности — «начинать надо, а кончить нельзя»: такова промежуточная позиция свободного русского духа, столь же чуждого восточной созерцательной практике отрицания мира. к энергичному западному этосу мироорганизации.

В самом деле, даже наши города и здания, те, которым удается возникнуть из груд мусора, из заранее приготовленной для них грязной могилы, кажутся ветхими и ветхими. Новенькие постройки вряд ли могут выжить: в считанные дни они будут сломаны, заклеены листками, забрызганы помоями, они волей-неволей вернутся в состояние строительства.

Конечно, помещать настрой целого народа в узкие рамки «национальной идентичности» довольно рискованно.«Тем не менее, Россия демонстрирует последовательную склонность к созданию позитивных, материальных форм, чтобы подпитывать непрерывный процесс их уничтожения. аннигиляция, так что пустота не должна просто висеть в воздухе как ничто, а скорее должна казаться значительным отсутствием определенных элементов, необходимых для цивилизации.

Илья Кабаков отличает русский концептуализм от его западного аналога, указывая на пустоту как на высшее означаемое из всех означающих.На Западе концептуализм подменяет «одно за другое» — реальный объект для его словесного описания. Но в России объект, который следует заменить, просто отсутствует.

В отличие от Запада принцип «одно вместо другого» не существует и не действует, прежде всего потому, что в этом биноме не существует окончательного, ясного второго элемента, этого «другого». У нас это как будто вынули из уравнения, его просто нет. /. . ./ Получается поразительный парадокс, чушь: вещи, идеи, факты неизбежно с большим усилием вступают в прямой контакт с неясным, неопределенным, по сути, с пустотой. Эта смежность, близость, трогательность, соприкосновение ни с чем, пустота составляет, как мы чувствуем, основную особенность «русского концептуализма». . . ./I/t похоже на что-то, что висит в воздухе, самостоятельная вещь, как фантастическая конструкция, не связанная ни с чем, имеющая свои корни в ничто. . . . Итак, мы можем сказать, что наше собственное местное мышление с самого начала можно было бы назвать «концептуализмом».

4.

Почти все исследователи постмодернизма называют Америку страной чудес, в которой фантазии становятся более реальными, чем сама реальность. Однако Америка не одинока в этом. Россия, в отличие от остальной Европы, также развивалась как мечта, воплощенная в реальность. Любопытно, что когда Никита Хрущев приехал в США в 1959 году, одним из первых, что он хотел увидеть, был Диснейленд. Я предполагаю, что он хотел узнать, удалось ли американцам создать столь же совершенную симуляцию реальности, как советская модель, в которой сам Хрущев и все его предшественники, как цари, так и генеральные секретари, были такими умелыми мастерами.

Есть множество режимов производства реальности. Одна из них — идеократия советского образца, которая процветала на марксистских основах и осуждала все другие идеологии как мистификации. Другой пример — это психосинтез в американском стиле, который включает в себя всеобъемлющую систему средств массовой информации и рекламы, которая процветает на прагматических принципах организационной психологии, утверждая, что осуждает все типы бредового сознания.

Таким образом, советские явления можно оценить не менее постмодернистскими, чем американские.Верно, что постмодернистское самосознание советской реальности возникло позже, чем параллельные философские разработки на Западе. Тем не менее уже в середине семидесятых концептуальное искусство и литература с их всесторонним переосмыслением всего феномена советской цивилизации становились все более популярными в Советском Союзе. В отличие от реалистической литературы типа произведений Солженицына, концептуализм не пытается опровергнуть ложь советской идеологии (переход от ложных идей к подлинной реальности), а в отличие от метафизической поэзии типа произведений Бродского — не пытается. отворачиваться от советской действительности в поисках более высоких и чистых миров (переход от ложной реальности к подлинным идеям).Концептуальная живопись и письмо, представленные работами Ильи Кабакова, Эрика Булатова, Дмитрия Пригова, Всеволода Некрасова, Льва Рубинштейна и Владимира Сорокина, передают идеи как единственную истинную сущность советского образа жизни. Как это ни парадоксально, ложные идеи составляют суть этой подлинной реальности.

Что такое советское концептуальное искусство и почему оно так названо? Прежде всего, одна философская параллель, хотя и далекая в хронологическом смысле, может пролить свет. Как школа средневековой философии, вопреки реализму, концептуализм предполагал, что концепции являются самодостаточными ментальными сущностями, которые необходимо отличать от внешней реальности.На протяжении всего нового средневековья двадцатого века концептуализм занимал аналогичную критическую позицию, осуждая основные реалистические иллюзии советской схоластики, ее отождествление идей с материальной реальностью. С концептуальной точки зрения концепции имеют свою собственную сферу существования в идеологическом сознании, которая существенно отличается от реальности, постулируемой реалистической философией или, в случае Советского Союза, материалистической идеологией.

Обращаясь непосредственно к концептуализму в русском искусстве и литературе, мы обнаруживаем, что традиционно любое произведение может быть упрощенно сведено к некоторой общей этической или политической концепции.Например, Анна Каренина можно свести к морали, например: «Женщина никогда не должна изменять своему мужу: она получила по заслугам». Конечно, всех возмущают такие грубые упрощения великих литературных произведений, но в советское время литература все больше становилась не более чем художественной иллюстрацией таких простых идей. Таким образом, одна из «концепций» Пригова представляет собой следующую психологическую схему, которая могла бы представлять концептуальную основу как Анна Каренина , так и, например, строительного романа Федора Гладкова в стиле классического соцреализма Цемент (1925), а также романа Федора Гладкова в стиле классического соцреализма. множество других рассказов.

. . . И вышла замуж за генерала. Он, возвращаясь из заграничных путешествий, встречает ее, теперь уже зрелую и мудрую, и его холодное сердце согревается, но ее сердце теперь, как кусок мрамора, бесстрастно. Он носится туда-сюда, бросается в ванну, наполненную льдом, но слишком поздно! слишком поздно! его сердце все окружено адским пламенем, все! и он сжигает лед и свою плоть дотла! если бы только у него была сила зажечь ее холодное сердце! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! Ему остается только СМЕРТЬ!

Повествование сводится к наиболее упрощенной схеме и становится простой концепцией повествования, демонстрацией идеологического кода или словарем литературных мотивов.Концептуалисты охотно разрабатывают такие общие темы, как «коммунист преодолевает свои внутренние сомнения и смело ведет товарищей к повышению производительности труда». Поскольку ни один уважающий себя советский писатель не ограничился бы такими трюизмами, он или она очень постарались бы описать этого коммуниста и его товарищей как реальных людей, со многими правдоподобными деталями, включая их слабости и личные слабости. Тем не менее, этот персонаж по сути остается лишь проводником какой-то заранее определенной идеи или идеологического постулата.Концептуалисты уловили и разоблачили искусственную природу не только советской литературы, но и самой советской действительности. Их работы не могут быть редуцированы до концептов только потому, что они сознательно и принципиально выведены из них . Намерение художественного произведения продвигается до произведения и даже вместо него. Концептуалисты не пытаются представить правдоподобные иллюстрации своих идей, а скорее стремятся передать их намеренно схематично, используя самый обычный и упрощенный язык.Они создают превосходных работ из плохих произведений искусства, которые намеренно и часто мастерски имитируют типичный советский диапазон идей. Классическая русская литература с ее акцентом на идеологические, моральные и психологические вопросы также является неисчерпаемым источником концептуальных игр. Художественная бедность становится отличительной чертой концептуализма как преднамеренного представления идей, лишенных их материального референта.

Таким образом, концептуалисты оказались первыми русскими постмодернистами, которые перестали противопоставлять реальность и идеи: будь то противопоставление истинной реальности вводящим в заблуждение идеям, как это сделали Солженицын, Шаламов и Гроссман, или высоким идеям низкой реальности, как это сделали наши метафизические и мифологические писатели. .Концептуалисты преодолели и реалистические традиции, и романтические устремления: они понимают, что в нашей стране нет реальности более первичной, чем реальность идей, и поэтому стилизация и пародия на эти идеи стали их основными художественными формами.

В работах концептуалистов все знаки препинания обычно опускаются, но если бы они использовались, наиболее часто встречающейся формой были бы кавычки. Воздерживаясь от провозглашения чего-либо от своего имени, концептуалисты просто «повторяют» то, что уже было сказано другими: Пушкиным, Достоевским, Маяковским, или то, что подслушивали соседи в их коммунальной квартире.Постмодернизм — это мир цитат, но это также типично советский мир, где все заявления произносятся либо от имени любимых лидеров, либо от имени заклятых врагов, но никогда как форма самовыражения. При «реальном социализме» все люди должны мыслить безличным, общим образом, как если бы их «собственные» мысли на самом деле были выражением чужих идей. Даже в собственном сознании мысли возникают в виде цитат.

Дмитрий Пригов пишет:

Героями моих стихов стали разные языковые пласты (будничный, государственный, высококультурный, низкокультурный, религиозный и философский), представляющие в рамках поэтических текстов соответствующие менталитеты и идеологии, раскрывающиеся в этом космические взаимные амбиции и претензии.. . В наше время постмодернистское сознание вытесняется строго концептуальной виртуальной дистанцией автора от текста (когда внутри текста нет языка для разрешения личных претензий, амбиций или личной идеологии автора, но он, автор, отстраняется и формируется на метатекстовом уровне). . . В результате получается некая квазилирическая поэма, написанная мной под женским именем, когда я, конечно, не занимаюсь мистификацией, а только показываю знак позиции лирического стихотворения, которая в основном связана с женской поэзией.

Конечно, когда Пригов сочиняет стихи от имени женщины, женственность тоже становится понятием.

Самый представительный жанр советской эпохи — это не роман или поэзия, а метатекстуальный дискурс, описывающий культурные коды, такой как энциклопедия или учебник, в которых автор остается анонимным среди общепринятых мнений. Поток времени останавливается, и категории пространства становятся первичными. Остановка времени — общая черта как советской, так и постмодернистской реальности, поскольку они становятся самодостаточными системами, включающими в себя образцовые классические фрагменты предыдущих культур и эпох.Советская культура считалась не преходящим явлением, а накоплением и сокровищницей всех достижений человечества, где Шекспир и Сервантес, Маркс и Толстой, Горький и Маяковский являются не менее ценными участниками пира великих гуманистических идей. Энциклопедия или учебник, сборники цитат или нецитированных, но весьма авторитетных и убедительных суждений — это были наиболее законные и всеобъемлющие формы «коллективного» мышления, процветавшего в сталинские времена.

Стирание метанарративов — еще одна важная черта постмодернизма, заслуживающая объяснения. В случае с советским опытом у нас был бесспорно марксистский метанарратив. Существует распространенное, хотя и ошибочное мнение, что марксистские учения начали растворяться в различных идеологических позициях только во время и после перестройки. По правде говоря, этот распад начался в тот самый момент, когда марксизм был принесен в Россию, и получил дальнейшее развитие, преобразовавшись в так называемый «марксизм-ленинизм» или «советский марксизм».«

Возможно, больше, чем любой другой метанарратив, марксизм полагается на реальность и материальность как на детерминант всех идеологических явлений. Когда это учение пришло в культуру, в которой реальность всегда была функцией могущественного государственного воображения, возникла странная комбинация: материализм как форма и инструмент идеологии. Как это ни парадоксально, марксизм стал катализатором превращения России в огромный Диснейленд, правда, не столько забавный, сколько ужасающий. До большевистской революции не все аспекты материальной жизни моделировались, поэтому оставалось место для подлинных экономических предприятий.Но как только русская идеология ассимилировала материализм, вся материальная жизнь стала продуктом идеологии.

Сами марксистские учения также претерпели парадоксальную трансформацию. С одной стороны, марксизм стал единственной теоретической точкой зрения, официально одобренной советским режимом. Как ни странно, именно по этой причине он расширился, включив в него все другие типы дискурса. Интернационалисты и патриоты, либералы и консерваторы, экзистенциалисты и структуралисты, технократы и экологи притворились настоящими марксистами и прагматично адаптировали «проверенное учение» ко всем разновидностям меняющихся обстоятельств.На Западе марксизм сохранил свою идентичность как метанарратив, давая свою собственную специфическую интерпретацию всех исторических явлений, потому что он свободно оспаривался другими метанарративами (такими как христианство и фрейдизм). В Советском Союзе, однако, марксизм стал тем, что постмодернисты называют стилизацией, эклектичной смесью всех возможных интерпретаций и взглядов. Как всеобъемлющая доктрина, пронизывающая даже физику и театр, военное дело и детские игры, советский марксизм был высшим достижением постмодерна.

Что касается сближения и интеграции популярной и элитарной культур, то эта тенденция была стимулирована советской культурной политикой всеобщей грамотности и идеологического преследования. С одной стороны, массы упорно и энергично обучались осознанию ценности высоких классических традиций, в то время как основные формы массовых развлечений были запрещены, такие как криминальное чтиво, комиксы, стриптиз в кабаре и т. Д. С другой стороны, так называемые элитарные движения в искусстве и философии, такие как авангардизм и модернизм, сюрреализм и фрейдизм, также были строго запрещены.

Эти попытки гомогенизировать советское общество создали новую культуру посредственности, которая была одинаково далека от верхних и нижних уровней сильно стратифицированной западной культуры. В Советском Союзе этот средний уровень был установлен даже раньше, чем на Западе, и процесс выравнивания обеспечил почву для постмодернистского развития.

5.

Можно легко предвидеть контраргумент: как мы можем ссылаться на советский постмодернизм без четкой идентификации советского модернизма? На Западе постмодернизм идет вслед за модернизмом, но где соответствующий прогресс в советской культуре?

Очевидно, что русская культура дореволюционного периода была преимущественно модернистской, на что указывают такие направления, как символизм и футуризм.Большевистское движение и вызванная им Октябрьская революция также могут рассматриваться как модернистские явления, поскольку они являются выражением полностью утопического видения. Жестко последовательные стили модернистской эстетики все еще доминировали в 1920-х годах, что, например, убедительно демонстрируют произведения Маяковского и Пильняка.

В этом смысле социалистический реализм, официально провозглашенный в 1934 году, можно рассматривать как по существу постмодернистское течение, призванное уравновесить все противоположности и создать новое пространство для взаимодействия всех возможных стилистических приемов, включая романтические, реалистические и классицистические модели.Андрей Синявский был одним из первых теоретиков, которых поразило это невероятное и эклектичное сочетание различных форм письма в «социалистическом реализме», где, по его мнению, первый член этого выражения противоречит второму:

Сам термин «социалистический реализм» содержит неразрешимое противоречие. Социалистическое, то есть целенаправленное, религиозное искусство не может быть создано литературным методом XIX века, называемым реализмом. А действительно точного изображения жизни невозможно достичь на языке, основанном на телеологических концепциях.. . Они [социалистические реалисты] лгут, маневрируют и пытаются совместить несочетаемое: положительного героя (логически тяготеющего к образцу, аллегории) и психологического анализа характера; возвышенный стиль, декламация и прозаические описания повседневной жизни; высокий идеал с правдивым изображением жизни. Получился омерзительный литературный салат. /. . ./ Это не классицизм и не реализм. Это полу-классицизм, полуискусство, не слишком социалистическое и отнюдь не реалистическое.

Социалистический реализм не был особым художественным движением в традиционном или модернистском смысле. Его можно адекватно понять только как постмодернистский феномен, как эклектичную смесь всех предшествующих классических стилей или как энциклопедию литературных штампов. Мы должны доверять самоопределению социалистического реализма как единству метода, достигаемому посредством разнообразия стилей: «… [Социалистический реализм рассматривается как новый тип художественного сознания, не ограниченный рамками». одного или даже нескольких способов представления.. . »Социалистический реализм успешно смоделировал все литературные стили, начиная от старинных эпических песен и кончая тонким психологизмом Толстого и футуристической поэтикой плакатов и лозунгов.

В Советском Союзе с 30-х по 50-е годы явно прослеживались постмодернистские тенденции, хотя в то время преобладал термин «антимодернизм», поскольку сталинская эстетика вела яростную борьбу с «гнилым буржуазным модернизмом». Однако антимодернизм по отношению к Западу на самом деле был постмодернизмом по отношению к местной, до- и постреволюционной модернистской культуре.

Как минимум, мы можем обобщить следующие постмодернистские черты социалистического реализма:

1. Создание гиперреальности, которая не является ни истинной, ни ложной, но состоит из идей, которые становятся реальностью для миллионов людей.

2. Борьба с модернизмом как «устаревшим» способом эстетического индивидуализма и лингвистического пуризма.

3. Стирание специфически марксистского дискурса, которое затем

перерождается в стилизацию множества идеологий и философий,

даже сочетающий в себе материализм и идеализм.

4. Стирание какого-либо определенного художественного стиля и выход на новый «метадискурсивный» уровень социалистического реализма, сочетающий в себе модели классицизма, романтики, реализма и футуризма.

5. Отказ от «субъективистских» и «наивных» дискурсивных стратегий и переход к «кавычкам» как способу гиперавторства и гиперличности.

6. Стирание противопоставления элитарной и массовой культуры.

7. Попытка построить постисторическое пространство, в котором все великие дискурсы прошлого должны найти свое окончательное решение.

Конечно, социалистическому реализму не хватает игривого измерения и ироничного самосознания, столь типичных для зрелого постмодернизма. Но социалистический реализм — это только первый этап перехода от модернизма к постмодернизму. Социалистический реализм — это постмодернизм с модернистским лицом, которое продолжает носить выражение абсолютной серьезности. Другими словами, русский постмодернизм нельзя полностью отождествить с социалистическим реализмом, но и нельзя от него отделить.

В шестидесятые и семидесятые годы в советской литературе возникла вторая волна модернизма: в литературе, живописи и музыке возродились футуристические, сюрреалистические, абстракционистские и экспрессионистские направления.Эпоха 1920-х годов стала ностальгической моделью этого неомодернистского феномена, о чем свидетельствует творчество писателей Андрея Вознесенского и Василия Аксенова.

Тем более знаменательно, что позже, в семидесятых и восьмидесятых годах, поднялась вторая волна постмодернизма в противовес «неомодернистскому» поколению шестидесятых. Для таких постмодернистов, как Илья Кабаков, Борис Гройс или Дмитрий Пригов, нет фигур более враждебных, чем Малевич, Хлебников и другие модернисты начала века, не говоря уже о его преемниках шестидесятых, таких как Вознесенский.Следовательно, это явно постмодернистское поколение испытывает своего рода ностальгию именно по типичному советскому образу жизни и искусству социалистического реализма, которое дает им подходящий идеологический материал для их концептуальных работ. Социалистический реализм близок к концептуализму в его антимодернистской позиции: обе формы разделяют весьма условные семиотические устройства, наборы клише и идиом, лишенные какого-либо личного акцента или намеренного самовыражения. Вот почему известные художники-постмодернисты Виталий Комар и Александр Меламид (оба эмигрировали в США в середине 1970-х годов) назвали свой метод «соц-артом»: он полностью ориентирован на социалистический реализм и воспроизводит его. модели в той преувеличенной «мистической» и одновременно иронической манере, которую предвидел Синявский в своем эссе о социалистическом реализме.Например, Сталин появляется на их картинах в окружении либо муз, либо монстров.

Постмодернистская парадигма, компоненты которой более или менее одновременно появились на Западе, в советской культуре созревала гораздо медленнее. Первая волна советского постмодернизма, а именно социалистический реализм, завершила стирание семантических различий между идеей и реальностью, между означающим и означаемым, в то время как синтаксическое взаимодействие этих знаков было эстетически воспринято только второй волной — концептуализмом. .Казалось бы, естественным образом эти два процесса должны совпадать, но советская культура переходила от одной стадии к другой за несколько десятилетий.

Одним из важных факторов является то, что западные культуры с большим уважением относятся к реальности, лежащей за пределами самих знаков. Как только знаки оказывались самодостаточными, они сразу приобретали игривое измерение. Русская культурная традиция гораздо более склонна рассматривать знаки как самостоятельную реальность, заслуживающую большого уважения сама по себе.Поэтому было крайне трудно принять идею о том, что знаки, заменяющие другую реальность, могут стать объектами иронии и эстетической игры.

Есть два существенных аспекта западного постмодернизма: реальная субстанция постмодернизма и интерпретация этой субстанции в терминах постмодерна. В Советском Союзе эти два аспекта развивались отдельно. Период с тридцатых до пятидесятых стал свидетелем появления постмодернизма как особой культурной «субстанции», включая идеологическое и семиотическое растворение реальности, слияние элитарной и массовой культуры в посредственности и устранение модернистской стилистической чистоты и утонченности.Лишь в конце пятидесятых годов в творчестве таких поэтов, как Холин, Кропивницкий, Всеволод Некрасов, Вилен Барский, а затем в семидесятых годах в произведениях Ильи Кабакова, Эрика Булатова, Дмитрия Пригова и Льва Рубинштейна, «содержательно». «Постмодернизм советской культуры интерпретируется именно в постмодернистских терминах. Знаки героического труда, коллективизма, стремления к коммунистическому будущему и т. Д., Которые раньше воспринимались всерьез как сама означаемая реальность, теперь воспринимались как действительные или реальные только на уровне знака, что делало их восприимчивыми ко всем видам. лингвистических игр.Советский постмодернизм наконец открыл второй аспект и превратился в полноценный культурный феномен, сопоставимый со своим западным аналогом.

Безусловно, такие постмодернистские явления, как рассказы Хорхе Луиса Борге, романы Владимира Набокова и Умберто Эко или модели деконструкции Жака Деррида, оказали значительное влияние на некоторые современные школы советской письменности, включая концептуализм и метареализм. Однако гораздо более поразительно то, что ранняя пост- или антимодернистская фаза советской литературы все еще влияет на современную американскую литературную сцену.Например, недавний манифест Тома Вулфа «Преследование миллиардного зверя» привлек большое внимание своей атакой на модернизм и призывом к социальному роману, который сочетал бы художественную литературу с репортажем. Вулф бессознательно копирует те самые шаблоны, которые идеологи Сталина использовали в своих беспощадных политических тирадах против русского дореволюционного и западного буржуазного модернизма.

Критикуя модернистские и минималистские школы письма, Вулф признает литературные достижения их членов: «Многие из этих писателей были блестящими.Они были виртуозами. » куда они переехали? »Любопытно, насколько точно совпадают цели манифеста Вульфа и советской канонической эстетики: он осуждает« авангардные позиции за пределами реализма ». . ., Абсурдистские романы, романы о магическом реалисте »и множество других методов.Именно так главный идеолог Сталина Андрей Жданов оправдал свое нападение в 1946 году на двух из немногих оставшихся независимых писателей в Советском Союзе, Анну Ахматову и Михаила Зощенко:

Эти произведения могут только сеять печаль, депрессию, пессимизм и попытки уйти от важных проблем общественной жизни, отклонение от широкого пути общественной жизни и деятельности в узкий мир личного опыта. . . жалкие личные чувства и копание в своих мелочах.

Можно легко усилить это суровое обвинение словами, которые Том Вулф обращается к современным неоромантикам или, как он говорит, «неофабулистам»: «Действие, если таковое имело место, происходило не в определенном месте … у персонажей не было фона. Они пришли из ниоткуда. Они не использовали реалистичную речь. Все, что они сказали, сделали или чем они обладали, не указывало на классовое или этническое происхождение «.

Вулф, вероятно, никогда не слышал, не говоря уже о том, чтобы читать о печально известном разоблачении Андреем Ждановым Ахматовой и Зощенко.Тем не менее, его основные положения и даже его выбор метафор те же, что и у Жданова: например, оба сравнивают письмо с инженерией. Вулф также предлагает, чтобы писатели формировали бригады, чтобы объединить свои таланты для исследования удивительной социальной реальности современных Соединенных Штатов, как это было сделано в Советском Союзе 1930-х годов.

Я не иду так далеко, чтобы предположить, что эстетический код сталинизма напрямую повлиял на писателя постмодерна, такого как Том Вулф. Тем не менее, термины постмодернистских дебатов одинаково хорошо применимы в таких радикально разных условиях, как Советский Союз в конце 1940-х и США в конце восьмидесятых.Тот факт, что современные советские и западные культуры отражают прошлое друг друга, требует новой теоретической основы для интерпретации этих пересекающихся зависимостей. Стремление к постмодернистскому мировоззрению неизбежно должно привести к противодействию абстрактности и индивидуализму модернистского письма; это также вызывает поворот к сознательно тривиальным, даже стереотипным формам языка, навязанным доминирующим социальным порядком.

Таким образом, постмодернизм можно рассматривать как культурную ориентацию, которая по-разному развивалась как на Западе, так и в Советском Союзе.Западная версия появилась позже в хронологическом порядке, но с теоретической точки зрения была более осознанной. Выделить и идентифицировать постмодернизм западного стиля в русской культуре двадцатого века оказалось трудным, потому что формирование специфически русского постмодернизма разделено на два периода, как я предположил.

Развитие русского модернизма было искусственно остановлено в тридцатые годы, в то время как на Западе оно плавно продолжалось до шестидесятых годов. Этим объясняется существование единого постмодернизма на Западе, в то время как в советской культуре возникли два отдельных постмодернизма: один в тридцатых годах, а другой — в семидесятых.Это обязывает нас не только сравнивать российский постмодернизм с его западным аналогом, но и исследовать две отдельные фазы российского постмодернизма: социалистический реализм и концептуализм. Возможно, именно раскол между ними сделал обе версии столь идейно заряженными, хотя и с противоположными валентностями. Первый постмодернизм явно героический, второй — имплицитно ироничный. Тем не менее, если мы идентифицируем их как два аспекта и два периода одного исторического феномена, эти противоположные тенденции быстро нейтрализуют друг друга, составляя совершенно «пустую стилизацию», если использовать термин Фредерика Джеймсона.Тенденция воспринимать социалистический реализм и концептуализм как взаимно имитирующие аспекты одной и той же культурной парадигмы, несомненно, найдет дальнейшую поддержку в ходе будущих переосмыслений советской истории в целом. Два русских постмодернизма дополняют друг друга и представляют собой более сложное и противоречивое явление, чем западный постмодернизм, сконцентрированный в одном историческом периоде.

ПРИМЕЧАНИЯ

Части этой главы были впервые представлены на конференции Ассоциации современного языка, Сан-Франциско, декабрь 30 г.1991.

Вячеслав Курицын, «Постмодернизм: новая первобытная культура», [Постмодернизм: новая примитивная культура] Новый мир [Новый мир] , 1992, №2: 227, 232.

Конференция по литературному постмодернизму прошла в Литературном институте им. М. Горького (Москва) в апреле 1991 г .; круглый стол по философскому постмодернизму организовал ведущий московский журнал в этой области Вопросы философии (труды опубликованы в 1993 г., вып.3: 8-16).

Marquis de Custine, Николаевская Россия (М .: Издательство политической литературы, 1990), 94, 155-156.